A short story by Fyodor Dostoyevsky: "An Honest Thief" (Russian: Честный вор), 1848. Full Text in English and Original text in Russian

A short story by Fyodor Dostoyevsky: "An Honest Thief" (Russian: Честный вор), 1848. Full Text in English  and original text in Russian (further below).

Portrait of Dostoyevsky by Vasily Perov, 1872

AN HONEST THIEF

 One morning, just as I was about to set off to my office, Agrafena, my
cook, washerwoman and housekeeper, came in to me and, to my surprise,
entered into conversation.

She had always been such a silent, simple creature that, except her daily
inquiry about dinner, she had not uttered a word for the last six years. I,
at least, had heard nothing else from her.

"Here I have come in to have a word with you, sir," she began abruptly;
"you really ought to let the little room."

"Which little room?"

"Why, the one next the kitchen, to be sure."

"What for?"

"What for? Why because folks do take in lodgers, to be sure."

"But who would take it?"

"Who would take it? Why, a lodger would take it, to be sure."

"But, my good woman, one could not put a bedstead in it; there wouldn't be
room to move! Who could live in it?"

"Who wants to live there! As long as he has a place to sleep in. Why, he
would live in the window."

"In what window?"

"In what window! As though you didn't know! The one in the passage, to be
sure. He would sit there, sewing or doing anything else. Maybe he would sit
on a chair, too. He's got a chair; and he has a table, too; he's got
everything."

"Who is 'he' then?"

"Oh, a good man, a man of experience. I will cook for him. And I'll ask
him three roubles a month for his board and lodging."

After prolonged efforts I succeeded at last in learning from Agrafena that
an elderly man had somehow managed to persuade her to admit him into the
kitchen as a lodger and boarder. Any notion Agrafena took into her head had
to be carried out; if not, I knew she would give me no peace. When anything
was not to her liking, she at once began to brood, and sank into a deep
dejection that would last for a fortnight or three weeks. During that
period my dinners were spoiled, my linen was mislaid, my floors went
unscrubbed; in short, I had a great deal to put up with. I had observed
long ago that this inarticulate woman was incapable of conceiving a
project, of originating an idea of her own. But if anything like a notion
or a project was by some means put into her feeble brain, to prevent its
being carried out meant, for a time, her moral assassination. And so, as I
cared more for my peace of mind than for anything else, I consented
forthwith.

"Has he a passport anyway, or something of the sort?"

"To be sure, he has. He is a good man, a man of experience; three roubles
he's promised to pay."

The very next day the new lodger made his appearance in my modest bachelor
quarters; but I was not put out by this, indeed I was inwardly pleased. I
lead as a rule a very lonely hermit's existence. I have scarcely any
friends; I hardly ever go anywhere. As I had spent ten years never coming
out of my shell, I had, of course, grown used to solitude. But another ten
or fifteen years or more of the same solitary existence, with the same
Agrafena, in the same bachelor quarters, was in truth a somewhat cheerless
prospect. And therefore a new inmate, if well-behaved, was a heaven-sent
blessing.

Agrafena had spoken truly: my lodger was certainly a man of experience.
From his passport it appeared that he was an old soldier, a fact which I
should have known indeed from his face. An old soldier is easily
recognised. Astafy Ivanovitch was a favourable specimen of his class. We
got on very well together. What was best of all, Astafy Ivanovitch would
sometimes tell a story, describing some incident in his own life. In the
perpetual boredom of my existence such a story-teller was a veritable
treasure. One day he told me one of these stories. It made an impression on
me. The following event was what led to it.

I was left alone in the flat; both Astafy and Agrafena were out on business
of their own. All of a sudden I heard from the inner room somebody--I
fancied a stranger--come in; I went out; there actually was a stranger in
the passage, a short fellow wearing no overcoat in spite of the cold autumn
weather.

"What do you want?"

"Does a clerk called Alexandrov live here?"

"Nobody of that name here, brother. Good-bye."

"Why, the dvornik told me it was here," said my visitor, cautiously
retiring towards the door.

"Be off, be off, brother, get along."

Next day after dinner, while Astafy Ivanovitch was fitting on a coat which
he was altering for me, again some one came into the passage. I half opened
the door.

Before my very eyes my yesterday's visitor, with perfect composure, took my
wadded greatcoat from the peg and, stuffing it under his arm, darted out of
the flat. Agrafena stood all the time staring at him, agape with
astonishment and doing nothing for the protection of my property. Astafy
Ivanovitch flew in pursuit of the thief and ten minutes later came back out
of breath and empty-handed. He had vanished completely.

"Well, there's a piece of luck, Astafy Ivanovitch!"

"It's a good job your cloak is left! Or he would have put you in a plight,
the thief!"

But the whole incident had so impressed Astafy Ivanovitch that I forgot the
theft as I looked at him. He could not get over it. Every minute or two he
would drop the work upon which he was engaged, and would describe over
again how it had all happened, how he had been standing, how the greatcoat
had been taken down before his very eyes, not a yard away, and how it had
come to pass that he could not catch the thief. Then he would sit down to
his work again, then leave it once more, and at last I saw him go down to
the dvornik to tell him all about it, and to upbraid him for letting such a
thing happen in his domain. Then he came back and began scolding Agrafena.
Then he sat down to his work again, and long afterwards he was still
muttering to himself how it had all happened, how he stood there and I was
here, how before our eyes, not a yard away, the thief took the coat off the
peg, and so on. In short, though Astafy Ivanovitch understood his business,
he was a terrible slow-coach and busy-body.

"He's made fools of us, Astafy Ivanovitch," I said to him in the evening,
as I gave him a glass of tea. I wanted to while away the time by recalling
the story of the lost greatcoat, the frequent repetition of which, together
with the great earnestness of the speaker, was beginning to become very
amusing.

"Fools, indeed, sir! Even though it is no business of mine, I am put out.
It makes me angry though it is not my coat that was lost. To my thinking
there is no vermin in the world worse than a thief. Another takes what you
can spare, but a thief steals the work of your hands, the sweat of your
brow, your time ... Ugh, it's nasty! One can't speak of it! it's too
vexing. How is it you don't feel the loss of your property, sir?"

"Yes, you are right, Astafy Ivanovitch, better if the thing had been
burnt; it's annoying to let the thief have it, it's disagreeable."

"Disagreeable! I should think so! Yet, to be sure, there are thieves and
thieves. And I have happened, sir, to come across an honest thief."

"An honest thief? But how can a thief be honest, Astafy Ivanovitch?"

"There you are right indeed, sir. How can a thief be honest? There are none
such. I only meant to say that he was an honest man, sure enough, and yet
he stole. I was simply sorry for him."

"Why, how was that, Astafy Ivanovitch?"

"It was about two years ago, sir. I had been nearly a year out of a place,
and just before I lost my place I made the acquaintance of a poor lost
creature. We got acquainted in a public-house. He was a drunkard, a
vagrant, a beggar, he had been in a situation of some sort, but from his
drinking habits he had lost his work. Such a ne'er-do-weel! God only knows
what he had on! Often you wouldn't be sure if he'd a shirt under his coat;
everything he could lay his hands upon he would drink away. But he was not
one to quarrel; he was a quiet fellow. A soft, good-natured chap. And he'd
never ask, he was ashamed; but you could see for yourself the poor fellow
wanted a drink, and you would stand it him. And so we got friendly, that's
to say, he stuck to me.... It was all one to me. And what a man he was, to
be sure! Like a little dog he would follow me; wherever I went there he
would be; and all that after our first meeting, and he as thin as a
thread-paper! At first it was 'let me stay the night'; well, I let him
stay.

"I looked at his passport, too; the man was all right.

"Well, the next day it was the same story, and then the third day he came
again and sat all day in the window and stayed the night. Well, thinks I,
he is sticking to me; give him food and drink and shelter at night,
too--here am I, a poor man, and a hanger-on to keep as well! And before he
came to me, he used to go in the same way to a government clerk's; he
attached himself to him; they were always drinking together; but he,
through trouble of some sort, drank himself into the grave. My man was
called Emelyan Ilyitch. I pondered and pondered what I was to do with him.
To drive him away I was ashamed. I was sorry for him; such a pitiful,
God-forsaken creature I never did set eyes on. And not a word said either;
he does not ask, but just sits there and looks into your eyes like a dog.
To think what drinking will bring a man down to!

"I keep asking myself how am I to say to him: 'You must be moving,
Emelyanoushka, there's nothing for you here, you've come to the wrong
place; I shall soon not have a bite for myself, how am I to keep you too?'

"I sat and wondered what he'd do when I said that to him. And I seemed to
see how he'd stare at me, if he were to hear me say that, how long he would
sit and not understand a word of it. And when it did get home to him at
last, how he would get up from the window, would take up his bundle--I can
see it now, the red-check handkerchief full of holes, with God knows what
wrapped up in it, which he had always with him, and then how he would set
his shabby old coat to rights, so that it would look decent and keep him
warm, so that no holes would be seen--he was a man of delicate feelings!
And how he'd open the door and go out with tears in his eyes. Well, there's
no letting a man go to ruin like that.... One's sorry for him.

"And then again, I think, how am I off myself? Wait a bit, Emelyanoushka,
says I to myself, you've not long to feast with me: I shall soon be going
away and then you will not find me.

"Well, sir, our family made a move; and Alexandr Filimonovitch, my master
(now deceased, God rest his soul), said, 'I am thoroughly satisfied with
you, Astafy Ivanovitch; when we come back from the country we will take
you on again.' I had been butler with them; a nice gentleman he was, but he
died that same year. Well, after seeing him off, I took my belongings, what
little money I had, and I thought I'd have a rest for a time, so I went to
an old woman I knew, and I took a corner in her room. There was only one
corner free in it. She had been a nurse, so now she had a pension and a
room of her own. Well, now good-bye, Emelyanoushka, thinks I, you won't
find me now, my boy.

"And what do you think, sir? I had gone out to see a man I knew, and when I
came back in the evening, the first thing I saw was Emelyanoushka! There he
was, sitting on my box and his check bundle beside him; he was sitting in
his ragged old coat, waiting for me. And to while away the time he had
borrowed a church book from the old lady, and was holding it wrong side
upwards. He'd scented me out! My heart sank. Well, thinks I, there's no
help for it--why didn't I turn him out at first? So I asked him straight
off: Have you brought your passport, Emelyanoushka?'

"I sat down on the spot, sir, and began to ponder: will a vagabond like
that be very much trouble to me? And on thinking it over it seemed he would
not be much trouble. He must be fed, I thought. Well, a bit of bread in the
morning, and to make it go down better I'll buy him an onion. At midday I
should have to give him another bit of bread and an onion; and in the
evening, onion again with kvass, with some more bread if he wanted it. And
if some cabbage soup were to come our way, then we should both have had our
fill. I am no great eater myself, and a drinking man, as we all know, never
eats; all he wants is herb-brandy or green vodka. He'll ruin me with his
drinking, I thought, but then another idea came into my head, sir, and took
great hold on me. So much so that if Emelyanoushka had gone away I should
have felt that I had nothing to live for, I do believe.... I determined on
the spot to be a father and guardian to him. I'll keep him from ruin, I
thought, I'll wean him from the glass! You wait a bit, thought I; very
well, Emelyanoushka, you may stay, only you must behave yourself; you must
obey orders.

"Well, thinks I to myself, I'll begin by training him to work of some sort,
but not all at once; let him enjoy himself a little first, and I'll look
round and find something you are fit for, Emelyanoushka. For every sort of
work a man needs a special ability, you know, sir. And I began to watch him
on the quiet; I soon saw Emelyanoushka was a desperate character. I began,
sir, with a word of advice: I said this and that to him. 'Emelyanoushka,'
said I, 'you ought to take a thought and mend your ways. Have done with
drinking! Just look what rags you go about in: that old coat of yours, if I
may make bold to say so, is fit for nothing but a sieve. A pretty state of
things! It's time to draw the line, sure enough.' Emelyanoushka sat and
listened to me with his head hanging down. Would you believe it, sir? It
had come to such a pass with him, he'd lost his tongue through drink and
could not speak a word of sense. Talk to him of cucumbers and he'd answer
back about beans! He would listen and listen to me and then heave such a
sigh. 'What are you sighing for, Emelyan Ilyitch?' I asked him.

"'Oh, nothing; don't you mind me, Astafy Ivanovitch. Do you know there were
two women fighting in the street to-day, Astafy Ivanovitch? One upset the
other woman's basket of cranberries by accident.'

"'Well, what of that?'

"'And the second one upset the other's cranberries on purpose and trampled
them under foot, too.'

"'Well, and what of it, Emelyan Ilyitch?'

"'Why, nothing, Astafy Ivanovitch, I just mentioned it.'

"'"Nothing, I just mentioned it!" Emelyanoushka, my boy, I thought, you've
squandered and drunk away your brains!'

"'And do you know, a gentleman dropped a money-note on the pavement in
Gorohovy Street, no, it was Sadovy Street. And a peasant saw it and said,
"That's my luck"; and at the same time another man saw it and said, "No,
it's my bit of luck. I saw it before you did."'

"'Well, Emelyan Ilyitch?'

"'And the fellows had a fight over it, Astafy Ivanovitch. But a policeman
came up, took away the note, gave it back to the gentleman and threatened
to take up both the men.'

"'Well, but what of that? What is there edifying about it, Emelyanoushka?'

"'Why, nothing, to be sure. Folks laughed, Astafy Ivanovitch.'

"'Ach, Emelyanoushka! What do the folks matter? You've sold your soul for a
brass farthing! But do you know what I have to tell you, Emelyan Ilyitch?'

"'What, Astafy Ivanovitch?'

"'Take a job of some sort, that's what you must do. For the hundredth time
I say to you, set to work, have some mercy on yourself!'

"'What could I set to, Astafy Ivanovitch? I don't know what job I could set
to, and there is no one who will take me on, Astafy Ivanovitch.'

"'That's how you came to be turned off, Emelyanoushka, you drinking man!'

"'And do you know Vlass, the waiter, was sent for to the office to-day,
Astafy Ivanovitch?'

"'Why did they send for him, Emelyanoushka?' I asked.

"'I could not say why, Astafy Ivanovitch. I suppose they wanted him there,
and that's why they sent for him.'

"A-ach, thought I, we are in a bad way, poor Emelyanoushka! The Lord is
chastising us for our sins. Well, sir, what is one to do with such a man?

"But a cunning fellow he was, and no mistake. He'd listen and listen to me,
but at last I suppose he got sick of it. As soon as he sees I am beginning
to get angry, he'd pick up his old coat and out he'd slip and leave no
trace. He'd wander about all day and come back at night drunk. Where he got
the money from, the Lord only knows; I had no hand in that.

"'No,' said I, 'Emelyan Ilyitch, you'll come to a bad end. Give over
drinking, mind what I say now, give it up! Next time you come home in
liquor, you can spend the night on the stairs. I won't let you in!'

"After hearing that threat, Emelyanoushka sat at home that day and the
next; but on the third he slipped off again. I waited and waited; he didn't
come back. Well, at least I don't mind owning, I was in a fright, and I
felt for the man too. What have I done to him? I thought. I've scared him
away. Where's the poor fellow gone to now? He'll get lost maybe. Lord have
mercy upon us!

"Night came on, he did not come. In the morning I went out into the porch;
I looked, and if he hadn't gone to sleep in the porch! There he was with
his head on the step, and chilled to the marrow of his bones.

"'What next, Emelyanoushka, God have mercy on you! Where will you get to
next!'

"'Why, you were--sort of--angry with me, Astafy Ivanovitch, the other day,
you were vexed and promised to put me to sleep in the porch, so I
didn't--sort of--venture to come in, Astafy Ivanovitch, and so I lay down
here....'

"I did feel angry and sorry too.

"'Surely you might undertake some other duty, Emelyanoushka, instead of
lying here guarding the steps,' I said.

"'Why, what other duty, Astafy Ivanovitch?'

"'You lost soul'--I was in such a rage, I called him that--'if you could
but learn tailoring work! Look at your old rag of a coat! It's not enough
to have it in tatters, here you are sweeping the steps with it! You might
take a needle and boggle up your rags, as decency demands. Ah, you drunken
man!'

"What do you think, sir? He actually did take a needle. Of course I said it
in jest, but he was so scared he set to work. He took off his coat and
began threading the needle. I watched him; as you may well guess, his eyes
were all red and bleary, and his hands were all of a shake. He kept shoving
and shoving the thread and could not get it through the eye of the needle;
he kept screwing his eyes up and wetting the thread and twisting it in his
fingers--it was no good! He gave it up and looked at me.

"'Well,' said I, 'this is a nice way to treat me! If there had been folks
by to see, I don't know what I should have done! Why, you simple fellow, I
said it you in joke, as a reproach. Give over your nonsense, God bless you!
Sit quiet and don't put me to shame, don't sleep on my stairs and make a
laughing-stock of me.'

"'Why, what am I to do, Astafy Ivanovitch? I know very well I am a
drunkard and good for nothing! I can do nothing but vex you, my
bene--bene--factor....'

"And at that his blue lips began all of a sudden to quiver, and a tear ran
down his white cheek and trembled on his stubbly chin, and then poor
Emelyanoushka burst into a regular flood of tears. Mercy on us! I felt as
though a knife were thrust into my heart! The sensitive creature! I'd never
have expected it. Who could have guessed it? No, Emelyanoushka, thought I,
I shall give you up altogether. You can go your way like the rubbish you
are.

"Well, sir, why make a long story of it? And the whole affair is so
trifling; it's not worth wasting words upon. Why, you, for instance, sir,
would not have given a thought to it, but I would have given a great
deal--if I had a great deal to give--that it never should have happened at
all.

"I had a pair of riding breeches by me, sir, deuce take them, fine,
first-rate riding breeches they were too, blue with a check on it. They'd
been ordered by a gentleman from the country, but he would not have them
after all; said they were not full enough, so they were left on my hands.
It struck me they were worth something. At the second-hand dealer's I ought
to get five silver roubles for them, or if not I could turn them into two
pairs of trousers for Petersburg gentlemen and have a piece over for a
waistcoat for myself. Of course for poor people like us everything comes
in. And it happened just then that Emelyanoushka was having a sad time of
it. There he sat day after day: he did not drink, not a drop passed his
lips, but he sat and moped like an owl. It was sad to see him--he just sat
and brooded. Well, thought I, either you've not got a copper to spend, my
lad, or else you're turning over a new leaf of yourself, you've given it
up, you've listened to reason. Well, sir, that's how it was with us; and
just then came a holiday. I went to vespers; when I came home I found
Emelyanoushka sitting in the window, drunk and rocking to and fro.

"Ah! so that's what you've been up to, my lad! And I went to get something
out of my chest. And when I looked in, the breeches were not there.... I
rummaged here and there; they'd vanished. When I'd ransacked everywhere and
saw they were not there, something seemed to stab me to the heart. I ran
first to the old dame and began accusing her; of Emelyanoushka I'd not the
faintest suspicion, though there was cause for it in his sitting there
drunk.

"'No,' said the old body, 'God be with you, my fine gentleman, what good
are riding breeches to me? Am I going to wear such things? Why, a skirt I
had I lost the other day through a fellow of your sort ... I know nothing;
I can tell you nothing about it,' she said.

"'Who has been here, who has been in?' I asked.

"'Why, nobody has been, my good sir,' says she; 'I've been here all the
while; Emelyan Ilyitch went out and came back again; there he sits, ask
him.'

"'Emelyanoushka,' said I, 'have you taken those new riding breeches for
anything; you remember the pair I made for that gentleman from the
country?'

"'No, Astafy Ivanovitch,' said he; 'I've not--sort of--touched them.'

"I was in a state! I hunted high and low for them--they were nowhere to be
found. And Emelyanoushka sits there rocking himself to and fro. I was
squatting on my heels facing him and bending over the chest, and all at
once I stole a glance at him.... Alack, I thought; my heart suddenly grew
hot within me and I felt myself flushing up too. And suddenly Emelyanoushka
looked at me.

"'No, Astafy Ivanovitch,' said he, 'those riding breeches of yours, maybe,
you are thinking, maybe, I took them, but I never touched them.'

"'But what can have become of them, Emelyan Ilyitch?'

"'No, Astafy Ivanovitch,' said he, 'I've never seen them.'

"'Why, Emelyan Ilyitch, I suppose they've run off of themselves, eh?'

"'Maybe they have, Astafy Ivanovitch.'

"When I heard him say that, I got up at once, went up to him, lighted the
lamp and sat down to work to my sewing. I was altering a waistcoat for a
clerk who lived below us. And wasn't there a burning pain and ache in my
breast! I shouldn't have minded so much if I had put all the clothes I had
in the fire. Emelyanoushka seemed to have an inkling of what a rage I was
in. When a man is guilty, you know, sir, he scents trouble far off, like
the birds of the air before a storm.

"'Do you know what, Astafy Ivanovitch,' Emelyanoushka began, and his poor
old voice was shaking as he said the words, 'Antip Prohoritch, the
apothecary, married the coachman's wife this morning, who died the other
day----'

"I did give him a look, sir, a nasty look it was; Emelyanoushka understood
it too. I saw him get up, go to the bed, and begin to rummage there for
something. I waited--he was busy there a long time and kept muttering all
the while, 'No, not there, where can the blessed things have got to!' I
waited to see what he'd do; I saw him creep under the bed on all fours. I
couldn't bear it any longer. 'What are you crawling about under the bed
for, Emelyan Ilyitch?' said I.

"'Looking for the breeches, Astafy Ivanovitch. Maybe they've dropped down
there somewhere.'

"'Why should you try to help a poor simple man like me,' said I, 'crawling
on your knees for nothing, sir?'--I called him that in my vexation.

"'Oh, never mind, Astafy Ivanovitch, I'll just look. They'll turn up,
maybe, somewhere.'

"'H'm,' said I, 'look here, Emelyan Ilyitch!'

"'What is it, Astafy Ivanovitch?' said he.

"'Haven't you simply stolen them from me like a thief and a robber, in
return for the bread and salt you've eaten here?' said I.

"I felt so angry, sir, at seeing him fooling about on his knees before me.

"'No, Astafy Ivanovitch.'

"And he stayed lying as he was on his face under the bed. A long time he
lay there and then at last crept out. I looked at him and the man was as
white as a sheet. He stood up, and sat down near me in the window and sat
so for some ten minutes.

"'No, Astafy Ivanovitch,' he said, and all at once he stood up and came
towards me, and I can see him now; he looked dreadful. 'No, Astafy
Ivanovitch,' said he, 'I never--sort of--touched your breeches.'

"He was all of a shake, poking himself in the chest with a trembling
finger, and his poor old voice shook so that I was frightened, sir, and sat
as though I was rooted to the window-seat.

"'Well, Emelyan Ilyitch,' said I, 'as you will, forgive me if I, in my
foolishness, have accused you unjustly. As for the breeches, let them go
hang; we can live without them. We've still our hands, thank God; we need
not go thieving or begging from some other poor man; we'll earn our bread.'

"Emelyanoushka heard me out and went on standing there before me. I looked
up, and he had sat down. And there he sat all the evening without stirring.
At last I lay down to sleep. Emelyanoushka went on sitting in the same
place. When I looked out in the morning, he was lying curled up in his old
coat on the bare floor; he felt too crushed even to come to bed. Well, sir,
I felt no more liking for the fellow from that day, in fact for the first
few days I hated him. I felt as one may say as though my own son had robbed
me, and done me a deadly hurt. Ach, thought I, Emelyanoushka,
Emelyanoushka! And Emelyanoushka, sir, went on drinking for a whole
fortnight without stopping. He was drunk all the time, and regularly
besotted. He went out in the morning and came back late at night, and for a
whole fortnight I didn't get a word out of him. It was as though grief was
gnawing at his heart, or as though he wanted to do for himself completely.
At last he stopped; he must have come to the end of all he'd got, and then
he sat in the window again. I remember he sat there without speaking for
three days and three nights; all of a sudden I saw that he was crying. He
was just sitting there, sir, and crying like anything; a perfect stream, as
though he didn't know how his tears were flowing. And it's a sad thing,
sir, to see a grown-up man and an old man, too, crying from woe and grief.

"'What's the matter, Emelyanoushka?' said I.

"He began to tremble so that he shook all over. I spoke to him for the
first time since that evening.

"'Nothing, Astafy Ivanovitch.'

"'God be with you, Emelyanoushka, what's lost is lost. Why are you moping
about like this?' I felt sorry for him.

"'Oh, nothing, Astafy Ivanovitch, it's no matter. I want to find some work
to do, Astafy Ivanovitch.'

"'And what sort of work, pray, Emelyanoushka?'

"'Why, any sort; perhaps I could find a situation such as I used to have.
I've been already to ask Fedosay Ivanitch. I don't like to be a burden on
you, Astafy Ivanovitch. If I can find a situation, Astafy Ivanovitch, then
I'll pay it you all back, and make you a return for all your hospitality.'

"'Enough, Emelyanoushka, enough; let bygones be bygones--and no more to be
said about it. Let us go on as we used to do before.'

"'No, Astafy Ivanovitch, you, maybe, think--but I never touched your riding
breeches.'

"'Well, have it your own way; God be with you, Emelyanoushka.'

"'No, Astafy Ivanovitch, I can't go on living with you, that's clear. You
must excuse me, Astafy Ivanovitch.'

"'Why, God bless you, Emelyan Ilyitch, who's offending you and driving you
out of the place--am I doing it?'

"'No, it's not the proper thing for me to live with you like this, Astafy
Ivanovitch. I'd better be going.'

"He was so hurt, it seemed, he stuck to his point. I looked at him, and
sure enough, up he got and pulled his old coat over his shoulders.

"'But where are you going, Emelyan Ilyitch? Listen to reason: what are you
about? Where are you off to?'

"'No, good-bye, Astafy Ivanovitch, don't keep me now'--and he was
blubbering again--'I'd better be going. You're not the same now.'

"'Not the same as what? I am the same. But you'll be lost by yourself like
a poor helpless babe, Emelyan Ilyitch.'

"'No, Astafy Ivanovitch, when you go out now, you lock up your chest and it
makes me cry to see it, Astafy Ivanovitch. You'd better let me go, Astafy
Ivanovitch, and forgive me all the trouble I've given you while I've been
living with you.'

"Well, sir, the man went away. I waited for a day; I expected he'd be back
in the evening--no. Next day no sign of him, nor the third day either. I
began to get frightened; I was so worried, I couldn't drink, I couldn't
eat, I couldn't sleep. The fellow had quite disarmed me. On the fourth day
I went out to look for him; I peeped into all the taverns, to inquire for
him--but no, Emelyanoushka was lost. 'Have you managed to keep yourself
alive, Emelyanoushka?' I wondered. 'Perhaps he is lying dead under some
hedge, poor drunkard, like a sodden log.' I went home more dead than alive.
Next day I went out to look for him again. And I kept cursing myself that
I'd been such a fool as to let the man go off by himself. On the fifth day
it was a holiday--in the early morning I heard the door creak. I looked up
and there was my Emelyanoushka coming in. His face was blue and his hair
was covered with dirt as though he'd been sleeping in the street; he was as
thin as a match. He took off his old coat, sat down on the chest and looked
at me. I was delighted to see him, but I felt more upset about him than
ever. For you see, sir, if I'd been overtaken in some sin, as true as I am
here, sir, I'd have died like a dog before I'd have come back. But
Emelyanoushka did come back. And a sad thing it was, sure enough, to see a
man sunk so low. I began to look after him, to talk kindly to him, to
comfort him.

"'Well, Emelyanoushka,' said I, 'I am glad you've come back. Had you been
away much longer I should have gone to look for you in the taverns again
to-day. Are you hungry?'

"'No, Astafy Ivanovitch.'

"'Come, now, aren't you really? Here, brother, is some cabbage soup left
over from yesterday; there was meat in it; it is good stuff. And here is
some bread and onion. Come, eat it, it'll do you no harm.'

"I made him eat it, and I saw at once that the man had not tasted food for
maybe three days--he was as hungry as a wolf. So it was hunger that had
driven him to me. My heart was melted looking at the poor dear. 'Let me run
to the tavern,' thought I, 'I'll get something to ease his heart, and then
we'll make an end of it. I've no more anger in my heart against you,
Emelyanoushka!' I brought him some vodka. 'Here, Emelyan Ilyitch, let us
have a drink for the holiday. Like a drink? And it will do you good.' He
held out his hand, held it out greedily; he was just taking it, and then he
stopped himself. But a minute after I saw him take it, and lift it to his
mouth, spilling it on his sleeve. But though he got it to his lips he set
it down on the table again.

"'What is it, Emelyanoushka?'

"'Nothing, Astafy Ivanovitch, I--sort of----'

"'Won't you drink it?'

"'Well, Astafy Ivanovitch, I'm not--sort of--going to drink any more,
Astafy Ivanovitch.'

"'Do you mean you've given it up altogether, Emelyanoushka, or are you only
not going to drink to-day?'

"He did not answer. A minute later I saw him rest his head on his hand.

"'What's the matter, Emelyanoushka, are you ill?'

"'Why, yes, Astafy Ivanovitch, I don't feel well.'

"I took him and laid him down on the bed. I saw that he really was ill: his
head was burning hot and he was shivering with fever. I sat by him all day;
towards night he was worse. I mixed him some oil and onion and kvass and
bread broken up.

"'Come, eat some of this,' said I, 'and perhaps you'll be better.' He shook
his head. 'No,' said he, 'I won't have any dinner to-day, Astafy
Ivanovitch.'

"I made some tea for him, I quite flustered our old woman--he was no
better. Well, thinks I, it's a bad look-out! The third morning I went for a
medical gentleman. There was one I knew living close by, Kostopravov by
name. I'd made his acquaintance when I was in service with the
Bosomyagins; he'd attended me. The doctor come and looked at him. 'He's in
a bad way,' said he, 'it was no use sending for me. But if you like I can
give him a powder.' Well, I didn't give him a powder, I thought that's just
the doctor's little game; and then the fifth day came.

"He lay, sir, dying before my eyes. I sat in the window with my work in my
hands. The old woman was heating the stove. We were all silent. My heart
was simply breaking over him, the good-for-nothing fellow; I felt as if it
were a son of my own I was losing. I knew that Emelyanoushka was looking at
me. I'd seen the man all the day long making up his mind to say something
and not daring to.

"At last I looked up at him; I saw such misery in the poor fellow's eyes.
He had kept them fixed on me, but when he saw that I was looking at him, he
looked down at once.

"'Astafy Ivanovitch.'

"'What is it, Emelyanoushka?'

"'If you were to take my old coat to a second-hand dealer's, how much do
you think they'd give you for it, Astafy Ivanovitch?'

"'There's no knowing how much they'd give. Maybe they would give me a
rouble for it, Emelyan Ilyitch.'

"But if I had taken it they wouldn't have given a farthing for it, but
would have laughed in my face for bringing such a trumpery thing. I simply
said that to comfort the poor fellow, knowing the simpleton he was.

"'But I was thinking, Astafy Ivanovitch, they might give you three roubles
for it; it's made of cloth, Astafy Ivanovitch. How could they only give one
rouble for a cloth coat?'

"'I don't know, Emelyan Ilyitch,' said I, 'if you are thinking of taking it
you should certainly ask three roubles to begin with.'

"Emelyanoushka was silent for a time, and then he addressed me again--

"'Astafy Ivanovitch.'

"'What is it, Emelyanoushka?' I asked.

"'Sell my coat when I die, and don't bury me in it. I can lie as well
without it; and it's a thing of some value--it might come in useful.'

"I can't tell you how it made my heart ache to hear him. I saw that the
death agony was coming on him. We were silent again for a bit. So an hour
passed by. I looked at him again: he was still staring at me, and when he
met my eyes he looked down again.

"'Do you want some water to drink, Emelyan Ilyitch?' I asked.

"'Give me some, God bless you, Astafy Ivanovitch.'

"I gave him a drink.

"'Thank you, Astafy Ivanovitch,' said he.

"'Is there anything else you would like, Emelyanoushka?'

"'No, Astafy Ivanovitch, there's nothing I want, but I--sort of----'

"'What?'

"'I only----'

"'What is it, Emelyanoushka?'

"'Those riding breeches----it was----sort of----I who took them----Astafy
Ivanovitch.'

"'Well, God forgive you, Emelyanoushka,' said I, 'you poor, sorrowful
creature. Depart in peace.'

"And I was choking myself, sir, and the tears were in my eyes. I turned
aside for a moment.

"'Astafy Ivanovitch----'

"I saw Emelyanoushka wanted to tell me something; he was trying to sit up,
trying to speak, and mumbling something. He flushed red all over suddenly,
looked at me ... then I saw him turn white again, whiter and whiter, and he
seemed to sink away all in a minute. His head fell back, he drew one breath
and gave up his soul to God." 

Поделиться

ЧЕСТНЫЙ ВОР Из записок неизвестного

Однажды утром, когда я уже совсем собрался идти в должность, вошла ко мне Аграфена, моя кухарка, прачка и домоводка, и, к удивлению моему, вступила со мной в разговор. До сих пор это была такая молчаливая, простая баба, что, кроме ежедневных двух слов о том, чего приготовить к обеду, не сказала лет в шесть почти ни слова. По крайней мере я более ничего не слыхал от нее. - Вот я, сударь, к вам, - начала она вдруг, - вы бы отдали внаем каморку. - Какую каморку? - Да вот что подле кухни. Известно какую. - Зачем? - Зачем! затем, что пускают же люди жильцов. Известно зачем. - Да кто ее наймет? - Кто наймет! Жилец наймет. Известно кто. - Да там, мать моя, и кровати поставить нельзя; тесно будет. Кому ж там жить? - Зачем там жить! Только бы спать где было; а он на окне будет жить. - На каком окне? - Известно на каком, будто не знаете! На том, что в передней. Он там будет сидеть, шить или что-нибудь делать. Пожалуй, и на стуле сядет. У него есть стул; да и стол есть; все есть. - Кто ж он такой? - Да хороший, бывалый человек. Я ему буду кушанье готовить. И за квартиру, за стол буду всего три рубля серебром в месяц брать... Наконец я, после долгих усилий, узнал, что какой-то пожилой человек уговорил или как-то склонил Аграфену пустить его в кухню, в жильцы и в нахлебники. Что Аграфене пришло в голову, тому должно было сделаться; иначе, я знал, что она мне покоя не даст. В тех случаях, когда что-нибудь было не по ней, она тотчас же начинала задумываться, впадала в глубокую меланхолию, и такое состояние продолжалось недели две или три. В это время портилось кушанье, не досчитывалось белье, полы не были вымыты, - одним словом, происходило много неприятностей. Я давно заметил, что эта бессловесная женщина не в состоянии была составить решения, установиться на какой-нибудь собственно ей принадлежащей мысли. Но уж если в слабом мозгу ее каким-нибудь случайным образом складывалось что-нибудь похожее на идею, на предприятие, то отказать ей в исполнении значило на несколько времени морально убить ее. И потому, более всего любя собственное спокойствие, я тотчас же согласился. - Есть ли по крайней мере у него вид какой-нибудь, паспорт или что-нибудь? - Как же! известно есть. Хороший, бывалый человек; три рубля обещался давать. На другой же день в моей скромной, холостой квартире появился новый жилец; но я не досадовал, даже про себя был рад. Я вообще живу уединенно, совсем затворником. Знакомых у меня почти никого; выхожу я редко. Десять лет прожив глухарем, я, конечно, привык к уединению. Но десять, пятнадцать лет, а может быть, и более такого же уединения, с такой же Аграфеной, в той же холостой квартире, - конечно, довольно бесцветная перспектива! И потому лишний смирный человек при таком порядке вещей - благодать небесная! Аграфена не солгала: жилец мой был из бывалых людей. По паспорту оказалось, что он из отставных солдат, о чем я узнал, и не глядя на паспорт, с первого взгляда по лицу. Это легко узнать. Астафий Иванович, мой жилец, был из хороших между своими. Зажили мы хорошо. Но всего лучше было, что Астафий Иванович подчас умел рассказывать истории, случаи из собственной жизни. При всегдашней скуке моего житья-бытья такой рассказчик был просто клад. Раз он мне рассказал одну из таких историй. Она произвела на меня некоторое впечатление. Но вот по какому случаю произошел этот рассказ. Однажды я остался в квартире один: и Астафий и Аграфена разошлись по делам. Вдруг я услышал из второй комнаты, что кто-то вошел, и, показалось мне, чужой; я вышел: действительно в передней стоял чужой человек, малый невысокого роста, в одном сюртуке, несмотря на холодное, осеннее время. - Чего тебе? - Чиновника Александрова; здесь живет? - Такого нет, братец; прощай. - Как же дворник сказал, что здесь, - проговорил посетитель, осторожно ретируясь к дверям. - Убирайся, убирайся, братец; пошел. На другой день после обеда, когда Астафий Иванович примерял мне сюртук, который был у него в переделке, опять кто-то вошел в переднюю. Я приотворил дверь. Вчерашний господин, на моих же глазах, преспокойно снял с вешалки мою бекешь, сунул ее под мышку и пустился вон из квартиры. Аграфена все время смотрела на него, разинув рот от удивления, и больше ничего не сделала для защиты бекеши. Астафий Иванович пустился вслед за мошенником и через десять минут воротился, весь запыхавшись, с пустыми руками. Сгинул да пропал человек! - Ну, неудача, Астафий Иванович. Хорошо еще, что шинель нам осталась! А то бы совсем посадил на мель, мошенник! Но Астафия Ивановича все это так поразило, что я даже позабыл о покраже, на него глядя. Он опомниться не мог. Поминутно бросал работу, которою был занят, поминутно начинал сызнова рассказывать дело, каким это образом все случилось, как он стоял, как вот в глазах, в двух шагах, сняли бекешь и как это все устроилось, что и поймать нельзя было. Потом опять садился за работу; потом опять бросал все, и я видел, как, наконец, пошел он к дворнику рассказать и попрекнуть его, что на своем дворе таким делам быть попускает. Потом воротился и Аграфену начал бранить. Потом опять сел за работу и долго еще бормотал про себя, что вот как это все дело случилось, как он тут стоял, а я там и как вот в глазах, в двух шагах, сняли бекешь и т. д. Одним словом, Астафий Иванович, хотя дело сделать умел, однако был большой кропотун и хлопотун. - Одурачили нас с тобой, Астафий Иваныч! - сказал я ему вечером, подавая ему стакан чая и желая от скуки опять вызвать рассказ о пропавшей бекеше, который от частого повторения и от глубокой искренности рассказчика начинал становиться очень комическим. - Одурачили, сударь! Да просто вчуже досадно, зло пробирает, хоть и не моя одежа пропала. И по-моему, нет гадины хуже вора на свете. Иной хоть задаром берет, а этот твой труд, пот, за него пролитой, время твое у тебя крадет... Гадость, тьфу! говорить не хочется, зло берет. Как это вам, сударь, своего добра не жалко? - Да, оно правда, Астафий Иваныч; уж лучше сгори вещь, а вору уступить досадно, не хочется. - Да уж чего тут хочется! Конечно, вор вору розь... А был, сударь, со мной один случай, что попал я и на честного вора. - Как на честного! Да какой же вор честный, Астафий Иваныч? - Оно, сударь, правда! Какой же вор честный, и не бывает такого. Я только хотел сказать, что честный, кажется, был человек, а украл. Просто жалко было его. - А как это было, Астафий Иваныч? - Да было, сударь, тому назад года два. Пришлось мне тогда без малого год быть без места, а когда еще доживал я на месте, сошелся со мной один пропащий совсем человек. Так, в харчевне сошлись. Пьянчужка такой, потаскун, тунеядец, служил прежде где-то, да его за пьяную жизнь уж давно из службы выключили. Такой недостойный! ходил он уж бог знает в чем! Иной раз так думаешь, есть ли рубашка у него под шинелью; все, что ни заведется, пропьет. Да не буян; характером смирен, такой ласковый, добрый, и не просит, все совестится: ну, сам видишь, что хочется выпить бедняге, и поднесешь. Ну, так-то я с ним и сошелся, то есть он ко мне привязался... мне-то все равно. И какой был человек! Как собачонка привяжется, ты туда - и он за тобой; а всего один раз только виделись, мозгляк такой! Сначала пусти его переночевать - ну, пустил; вижу, и паспорт в порядке, человек ничего! Потом, на другой день, тоже пусти его ночевать, а там и на третий пришел, целый день на окне просидел; тоже ночевать остался. Ну, думаю, навязался ж он на меня: и пой и корми его, да еще ночевать пускай - вот бедному человеку, да еще нахлебник на шею садится. А прежде он тоже, как и ко мне, к одному служащему хаживал, привязался к нему, вместе всё пили; да тот спился и умер с какого-то горя. А этого звали Емелей, Емельяном Ильичом. Думаю, думаю: как мне с ним быть? прогнать его - совестно, жалко: такой жалкий, пропащий человек, что и господи! И бессловесный такой, не просит, сидит себе, только как собачонка в глаза тебе смотрит. То есть вот как пьянство человека испортит! Думаю про себя: как скажу я ему: ступай-ка ты, Емельянушка, вон; нечего тебе делать у меня; не к тому попал; самому скоро перекусить будет нечем, как же мне держать тебя на своих харчах? Думаю, сижу, что он сделает, как я такое скажу ему? Ну, и вижу сам про себя, как бы долго он глядел на меня, когда бы услыхал мою речь, как бы долго сидел и не понимал ни слова, как бы потом, когда вдомек бы взял, встал бы с окна, взял бы свой узелок, как теперь вижу, клетчатый, красный, дырявый, в который бог знает что завертывал и всюду с собой носил, как бы оправил свою шинелишку, так, чтоб и прилично было, и тепло, да и дырьев было бы не видать, - деликатный был человек! как бы отворил потом дверь да и вышел бы с слезинкой на лестницу. Ну, не пропадать же совсем человеку... жалко стало! А тут потом, думаю, мне-то самому каково! Постой же, смекаю про себя, Емельянушка, недолго тебе у меня пировать; вот скоро съеду, тогда не найдешь. Ну-с, сударь, съехали мы; тогда еще Александр Филимонович, барин (теперь покойник, царство ему небесное), говорят: очень остаюсь тобою доволен, Астафий, воротимся все из деревни, не забудем тебя, опять возьмем. А я у них в дворецких проживал, - добрый был барин, да умер в том же году. Ну, как проводили мы их, взял я свое добро, деньжонок кой-какие было, думаю, попокоюсь себе, да и съехал я к одной старушоночке, угол занял у ней. А у ней и всего-то один угол свободный был. Тоже в нянюшках где-то была, так теперь особо жила, пансион получала. Ну, думаю, прощай теперь, Емельянушка, родной человек, не найдешь ты меня! Что ж, сударь, думаете? Воротился я повечеру (к знакомому человеку повидаться ходил) и первого вижу Емелю, сидит себе у меня на сундуке, и клетчатый узелок подле него, сидит в шинелишке, меня поджидает... да от скуки еще книжку церковную у старухи взял, вверх ногами держит. Нашел-таки! И руки у меня опустились. Ну, думаю, нечего делать, - зачем сначала не гнал? Да прямо и спрашиваю: "Принес ли паспорт, Емеля?" Я тут, сударь, сел да начал раздумывать: что ж он,скитающийся человек, много ль помехи мне сделает? И вышло, по раздумье, что немногого будет стоить помеха. Кушать ему надо, думаю. Ну, хлебца кусочек утром, да чтоб приправа посмачнее была, так лучку купить. Да в полдень ему тоже хлебца да лучку дать; да повечерять тоже лучку с квасом да хлебца, если хлебца захочет. А навернутся щи какие-нибудь, так мы уж оба по горлышко сыты. Я-то есть много не ем, а пьющий человек, известно, ничего не ест: ему бы только настоечки да зелена винца. Доконает он меня на питейном, подумал я, да тут же, сударь, и другое в голову пришло, и ведь как забрало меня. Да так, что вот если б Емеля ушел, так я бы жизни не рад был... Порешил же я тогда быть ему отцом-благодетелем. Воздержу, думаю, его от злой гибели, отучу его чарочку знать! Постой же ты, думаю: ну, хорошо, Емеля, оставайся, да только держись теперь у меня, слушай команду! Вот и думаю себе: начну-ка я его теперь к работе какой приучать, да не вдруг; пусть сперва погуляет маленько, а я меж тем приглянусь, поищу, к чему бы такому, Емеля, способность найти в тебе. Потому что на всякое дело, сударь, наперед всего человеческая способность нужна. И стал я к нему втихомолку приглядываться. Вижу: отчаянный ты человек, Емельянушка! Начал я, сударь, сперва с доброго слова: так и сяк, говорю, Емельян Ильич, ты бы на себя посмотрел да как-нибудь там пооправился. - Полно гулять! Смотри-ка, в отрепье весь ходишь, шинелишка-то твоя, простительно сказать, на решето годится; нехорошо! Пора бы, кажется, честь знать. - Сидит, слушает меня, понуря голову, мой Емельянушка. Чего, сударь! Уж до того дошел, что язык пропил, слова путного сказать не умеет. Начнешь ему про огурцы, а он тебе на бобах откликается! слушает меня, долго слушает, а потом и вздохнет. - Чего ж ты вздыхаешь, спрашиваю, Емельян Ильич? - Да так-с, ничего, Астафий Иваныч, не беспокойтесь. А вот сегодня две бабы, Астафий Иваныч, подрались на улице, одна у другой лукошко с клюквой невзначай рассыпала. - Ну, так что ж? - А другая за то ей нарочно ее же лукошко с клюквой рассыпала, да еще ногой давить начала. - Ну, так что ж, Емельян Ильич? - Да ничего-с, Астафий Иваныч, я только так. "Ничего-с, только так. Э-эх! думаю, Емеля, Емелюшка! пропил-прогулял ты головушку!.." - А то барин ассигнацию обронил на панели в Гороховой, то бишь в Садовой. А мужик увидал, говорит: мое счастье; а тут - другой увидал,говорит: нет, мое счастье! Я прежде твоего увидал... - Ну, Емельян Ильич. - И задрались мужики, Астафий Иваныч. А городовой подошел, поднял ассигнацию и отдал барину, а мужиков обоих в будку грозил посадить. - Ну, так что ж? что же тут такого назидательного есть, Емельянушка? - Да я ничего-с. Народ смеялся, Астафий Иваныч. - Э-эх, Емельянушка! что народ! Продал ты за медный алтын свою душеньку. А знаешь ли что, Емельян Ильич, я скажу-то тебе? - Чего-с, Астафий Иваныч? - Возьми-ка работу какую-нибудь, право, возьми. В сотый говорю, возьми, пожалей себя! - Что же мне взять такое, Астафий Иваныч? я уж и не знаю, что я такое возьму; и меня-то никто не возьмет, Астафий Иваныч. - За то ж тебя и из службы изгнали, Емеля, пьющий ты человек! - А то вот Власа-буфетчика в контору позвали сегодня, Астафий Иваныч. - Зачем же, говорю, позвали его, Емельянушка? - А вот уж и не знаю зачем, Астафий Иваныч. Значит, уж оно там нужно так было, так и потребовали... "Э-эх! думаю, пропали мы оба с тобой, Емельянушка! За грехи наши нас господь наказует!" Ну, что с таким человеком делать прикажете, сударь! Только хитрый был парень, куды! Слушал он, слушал меня, да потом, знать, ему надоело, чуть увидит, что я осерчал, возьмет шинелишку да и улизнет - поминай как звали! день прошатается, придет под вечер пьяненький. Кто его поил, откуда он деньги брал, уж господь его ведает, не моя в том вина виновата!.. - Нет, говорю, Емельян Ильич, не сносить тебе головы! Полно пить, слышишь ты, полно! Другой раз, коли пьяный воротишься, на лестнице будешь у меня ночевать. Не пущу!.. Выслушав наказ, сидит мой Емеля день, другой; на третий опять улизнул. Жду-пожду, не приходит! Уж я, признаться сказать, перетрусил, да и жалко мне стало. Что я сделал над ним! думаю. Запугал я его. Ну, куда он пошел теперь, горемыка? пропадет, пожалуй, господи бог мой! Ночь пришла, не идет. Наутро вышел я в сени, смотрю, а он в сенях почивать изволит. На приступочку голову положил и лежит; окостенел от стужи совсем. - Что ты, Емеля? Господь с тобой! Куда ты попал? - Да вы, энтого, Астафий Иваныч, сердились намедни, огорчаться изволили и обещались в сенях меня спать положить, так я, энтого, и не посмел войти, Астафий Иваныч, да и лег тут... И злость и жалость взяли меня! - Да ты б, Емельян, хоть бы другую какую-нибудь должность взял, говорю. Чего лестницу-то стеречь!.. - Да какую ж бы другую должность, Астафий Иваныч? - Да хоть бы ты, пропащая ты душа, говорю (зло меня такое взяло!), хоть бы ты портняжному-то искусству повыучился. Ишь у тебя шинель-то какая! Мало что в дырьях, так ты лестницу ею метешь! взял бы хоть иголку да дырья-то свои законопатил, как честь велит. Э-эх, пьяный ты человек! Что ж, сударь! и взял он иглу; ведь я ему на смех сказал, а он оробел да и возьми. Скинул шинелишку и начал нитку в иглу вдевать. Я гляжу на него; ну, дело известное, глаза нагноились, покраснели; руки трепещут, хоть ты што! совал, совал - не вдевается нитка; уж он как примигивался: и помусолит-то, и посучит в руках - нет! бросил, смотрит на меня... - Ну, Емеля, одолжил ты меня! было б при людях, так голову срезал бы! Да ведь я тебе, простому такому человеку, на смех, в укору сказал... Уж ступай, бог с тобой, от греха! сиди так, да срамного дела не делай, по лестницам не ночуй, меня не срами!.. - Да что же мне делать-то, Астафий Иваныч; я ведь и сам знаю, что всегда пьяненький и никуда не гожусь!.. Только вас, моего бла... благо-детеля, в сердце ввожу понапрасну... Да тут как затрясутся у него вдруг его синие губы, как покатилась слезинка по белой щеке, как задрожала эта слезинка на его бороденке небритой, да как зальется, треснет вдруг целой пригорошней слез мой Емельян... Батюшки! словно ножом мне полоснуло по сердцу. "Эх ты, чувствительный человек, совсем и не думал я! Кто бы знал, кто гадал про то?.. Нет, думаю, Емеля, отступлюсь от тебя совсем; пропадай как ветошка!.." Ну, сударь, что тут еще долго рассказывать! Да и вся-то вещь такая пустая, мизерная, слов не стоит, то есть вы, сударь, примерно сказать, за нее двух сломанных грошей не дадите, а я-то бы много дал, если б у меня много было, чтоб только всего того не случилось! Были у меня, сударь, рейтузы, прах их возьми, хорошие, славные ретузы, синие с клетками, а заказывал мне их помещик, который сюда приезжал, да отступился потом, говорит: узки; так они у меня на руках и остались. Думаю: ценная вещь! в Толкучем целковых пять, может, дадут, а нет, так я из них двое панталон петербургским господам выгадаю, да еще хвостик мне на жилетку останется. Оно бедному человеку, нашему брату, знаете, все хорошо! А у Емельянушки на ту пору прилучись время суровое, грустное. Смотрю: день не пьет, другой не пьет, третий - хмельного в рот не берет, осовел совсем, индо жалко, сидит подгорюнившись. Ну, думаю: али куплева, парень, нет у тебя, аль уж ты сам на путь божий вошел да баста сказал, резону послушался. Вот, сударь, так это все и было; а на ту пору случись праздник большой. Я пошел ко всенощной; прихожу - сидит мой Емеля на окошечке, пьяненький, покачивается. Э-гм! думаю, так-то ты, парень! да и пошел зачем-то в сундук. Глядь! а ретуз-то и нету!.. Я туда и сюда: сгинули! Ну, как перерыл я все, вижу, что нет, - так меня по сердцу как будто скребнуло! Бросился я к старушоночке, сначала ее поклепал, согрешил, а на Емелю, хоть и улика была, что пьяным сидит человек, и домека не было! "Нет, - говорит моя старушонка, - господь с тобой, кавалер, на что мне ретузы, носить, что ли, стать? у меня у самой намедни юбка на добром человеке из вашего брата пропала... Ну, то есть, не знаю, не ведаю", - говорит. "Кто здесь был, говорю, кто приходил?" - "Да никто, говорит, кавалер, не приходил; я все здесь была. Емельян Ильич выходил, да потом и пришел; вон сидит! Его допроси". - "Не брал ли, Емеля, говорю, по какой-нибудь надобности, ретуз моих новых, помнишь, еще на помещика строили?" - "Нет, говорит, Астафий Иваныч, я, то есть, энтого, их не брал-с". Что за оказия! опять искать начал, искал-искал - нет! А Емеля сидит да покачивается. Сидел я вот, сударь, так перед ним, над сундуком, на корточках, да вдруг и накосился на него глазом... Эх-ма! думаю: да так вот у меня и зажгло сердце в груди; даже в краску бросило. Вдруг и Емеля посмотрел на меня. - Нет, говорит, Астафий Иваныч, я ретуз-то ваших, энтого... вы, может, думаете, что, того, а я их не брал-с. - Да куда же бы пропасть им, Емельян Ильич? - Нет, говорит, Астафий Иваныч; не видал совсем. - Что же, Емельян Ильич, знать, уж они, как там ни есть, взяли да сами пропали? - Может, что и сами пропали, Астафий Иваныч. Я как выслушал его, как был - встал, подошел к окну, засветил светильню да и сел работу тачать. Жилетку чиновнику, что под нами жил, переделывал. А у самого так вот и горит, так и воет в груди. То есть легче б, если б я всем гардеробом печь затопил. Вот и почуял, знать, Емеля, что меня зло схватило за сердце. Оно, сударь, коли злу человек причастен, так еще издали чует беду, словно перед грозой птица небесная. - А вот, Астафий Иванович, - начал Емелюшка (а у самого дрожит голосенок), - сегодня Антип Прохорыч, фельдшер, на кучеровой жене, что помер намедни, женился... Я, то есть, так поглядел на него, да уж злостно, знать, поглядел... Понял Емеля. Вижу: встает, подошел к кровати и начал около нее что-то пошаривать. Жду - долго возится, а сам все приговаривает: "Нет как нет, куда бы им, шельмам, сгинуть!" Жду, что будет; вижу, полез Емеля под кровать на корточках. Я и не вытерпел. - Чего вы, говорю, Емельян Ильич, на корточках-то ползаете? - А вот нет ли ретуз, Астафий Иваныч. Посмотреть, не завалились ли туда куда-нибудь. - Да что вам, сударь, говорю (с досады величать его начал), что вам, сударь, за бедного, простого человека, как я, заступаться; коленки-то попусту ерзать! - Да что ж, Астафий Иваныч, я ничего-с... Оно, может, как-нибудь и найдутся, как поискать. - Гм... говорю; послушай-ка, Емельян Ильич! - Что, говорит, Астафий Иваныч? - Да не ты ли, говорю, их просто украл у меня, как вор и мошенник, за мою хлеб-соль услужил? - То есть вот как, сударь, меня разобрало тем, что он на коленках передо мной начал по полу ерзать. - Нет-с... Астафий Иванович... А сам, как был, так и остался под кроватью ничком. Долго лежал; потом выполз. Смотрю: бледный совсем человек, словно простыня. Привстал, сел подле меня на окно, этак минут с десять сидел. - Нет, говорит, Астафий Иваныч, - да вдруг и встал и подступил ко мне, как теперь смотрю, страшный как грех. - Нет, говорит, Астафий Иваныч, я ваших ретуз, того, не изволил брать... Сам весь дрожит, себя в грудь пальцем трясущим тыкает, а голосенок-то дрожит у него так, что я, сударь, сам оробел и словно прирос к окну. - Ну, говорю, Емельян Ильич, как хотите, простите, коли я, глупый человек, вас попрекнул понапраслиной. А ретузы пусть их, знать, пропадают; не пропадем без ретуз. Руки есть, слава богу, воровать не пойдем... и побираться у чужого бедного человека не будем; заработаем хлеба... Выслушал меня Емеля, постоял-постоял предо мной, смотрю - сел. Так и весь вечер просидел, не шелохнулся; уж я и ко сну отошел, все на том же месте Емеля сидит. Наутро только, смотрю, лежит себе на голом полу, скрючившись в своей шинелишке; унизился больно, так и на кровать лечь не пришел. Ну, сударь, невзлюбил я его с этой поры, то есть на первых днях возненавидел. Точно это, примерно сказать, сын родной меня обокрал да обиду кровную мне причинил. Ах, думаю: Емеля, Емеля! А Емеля, сударь, недели с две без просыпу пьет. То есть остервенился совсем, опился. С утра уйдет, придет поздней ночью, и в две недели хоть бы слово какое я от него услыхал. То есть, верно, это его самого тогда горе загрызло, или извести себя как-нибудь хотел. Наконец, баста, прекратил, знать, все пропил и сел опять на окно. Помню, сидел, молчал трое суток; вдруг, смотрю: плачет человек. То есть сидит, сударь, и плачет, да как! то есть просто колодезь, словно не слышит сам, как слезы роняет. А тяжело, сударь, видеть, когда взрослый человек, да еще старик-человек, как Емеля, с беды-грусти плакать начнет. - Что ты, Емеля? - говорю. И всего его затрясло. Так и вздрогнул. Я, то есть, первый раз с того времени к нему речь обратил. - Ничего... Астафий Иваныч. - Господь с тобой, Емеля, пусть его все пропадает. Чего ты такой совой сидишь? - Жалко мне стало его. - Так-с, Астафий Иваныч, я не того-с. Работу какую-нибудь хочу взять, Астафий Иваныч. - Какую же бы такую работу, Емельян Ильич? - Так, какую-нибудь-с. Может, должность какую найду-с, как и прежде; я уж ходил просить к Федосею Иванычу... Нехорошо мне вас обижать-с, Астафий Иваныч. Я, Астафий Иваныч, как, может быть, должность-то найду, так вам все отдам и за все харчи ваши вам вознаграждение представлю - Полно, Емеля, полно; ну, был грех такой, ну - и прошел! Прах его побери! Давай жить по-старому. - Нет-с, Астафий Иваныч, вы, может быть, все, того... а я ваших ретуз не изволил брать... - Ну, как хочешь; господь с тобой, Емельянушка! - Нет-с, Астафий Иваныч. Я, видно, больше у вас не жилец. Уж вы меня извините, Астафий Иваныч. - Да господь с тобой, говорю: кто тебя, Емельян Ильич, обижает, с двора гонит, я, что ли? - Нет-с, неприлично мне так жить у вас, Астафий Иваныч... Я лучше уж пойду-с... То есть разобиделся, наладил одно человек. Смотрю я на него, и вправду встал, тащит на плеча шинелишку. - Да куда ж ты, этово, Емельян Ильич? послушай ума-разума: что ты? куда ты пойдешь? - Нет, уж вы прощайте, Астафий Иваныч, уж не держите меня (сам опять хнычет); я уж пойду от греха, Астафий Иванович. Вы уж не такие стали теперь. - Да какой не такой? такой! Да ты как дитя малое, неразумное, пропадешь один, Емельян Ильич - Нет, Астафий Иваныч, вы вот, как уходите, сундук теперь запираете, а я, Астафий Иваныч, вижу и плачу... Нет, уж вы лучше пустите меня, Астафий Иваныч, и простите мне все, чем я в нашем сожительстве вам обиду нанес. Что ж, сударь? и ушел человек. День жду, вот, думаю, воротится к вечеру - нет! Другой день нет, третий - нет. Испугался я, тоска меня ворочает; не пью, не ем, не сплю. Обезоружил меня совсем человек! Пошел я на четвертый день ходить, во все кабачки заглядывал, спрашивал - нет, пропал Емельянушка! "Уж сносил ли ты свою голову победную? - думаю. - Может, издох где у забора пьяненький и теперь, как бревно гнилое, лежишь". Ни жив ни мертв я домой воротился. На другой день тоже идти искать положил. И сам себя проклинаю, зачем я тому попустил, чтоб глупый человек на свою волю ушел от меня. Только смотрю: чем свет, на пятый день (праздник был), скрипит дверь. Вижу, входит Емеля: синий такой и волосы все в грязи, словно спал на улице; исхудал весь, как лучина; снял шинелишку, сел ко мне на сундук, глядит на меня. Обрадовался я, да пуще прежнего тоска к моей душе припаялась. Оно вот как, сударь, выходит: случись, то есть, надо мной такой грех человеческий, так я, право слово, говорю: скорей, как собака, издох бы, а не пришел. А Емеля пришел! Ну, натурально, тяжело человека в таком положении видеть. Начал я его лелеять, ласкать, утешать. "Ну, говорю, Емельянушка, рад, что ты воротился. Опоздал бы маленько прийти, я б и сегодня пошел по кабачкам тебя промышлять. Кушал ли ты?" - Кушал-с, Астафий Иваныч. - Полно, кушал ли? Вот, братец, щец вчерашних маленько осталось; на говядине были, не пустые; а вот и лучку с хлебом. Покушай, говорю: оно на здоровье не лишнее. Подал я ему; ну, тут и увидал, что, может, три дня целых не ел человек, - такой аппетит оказался. Это, значит, его голод ко мне пригнал. Разголубился я, на него глядя, сердечного. Сем-ка, я думаю, в штофную сбегаю. Принесу ему отвести душу, да и покончим, полно! Нет у меня больше на тебя злобы, Емельянушка! Принес винца. Вот, говорю, Емельян Ильич, выпьем для праздника. Хочешь выпить? оно здорово. Протянул было он руку, этак жадно протянул, уж взял было, да и остановился; подождал маленько; смотрю: взял, несет ко рту, плескает у него винцо на рукав. Нет, донес ко рту, да тотчас и поставил на стол. - Что ж, Емельянушка? - Да нет; я, того... Астафий Иваныч. - Не выпьешь, что ли? - Да я, Астафий Иваныч, так уж... не буду больше пить, Астафий Иваныч. - Что ж, ты совсем перестать собрался, Емелюшка, или только сегодня не будешь? Промолчал. Смотрю: через минуту положил на руку голову. - Что ты, уж не заболел ли, Емеля? - Да так, нездоровится, Астафий Иваныч. Взял я его и положил на постель. Смотрю, и вправду худо: голова горит, а самого трясет лихорадкой. Посидел я день над ним; к ночи хуже. Я ему квасу с маслом и с луком смешал, хлебца подсыпал. Ну, говорю: тюри покушай, авось будет лучше! Мотает головой. "Нет, говорит, я уж сегодня обедать не буду, Астафий Иваныч". Чаю ему приготовил, старушоночку замотал совсем, - нет ничего лучше. Ну, думаю, плохо! Пошел я на третье утро к врачу. У меня тут медик Костоправов знакомый жил. Еще прежде, когда я у Босомягиных господ находился, познакомились: лечил он меня. Пришел медик, посмотрел. "Да нет, говорит, оно плохо. Нечего было, говорит, и посылать за мной. А пожалуй, дать ему порошков". Ну, порошков-то я не дал; так, думаю, балуется медик: а между тем наступил пятый день. Лежал он, сударь, передо мной, кончался. Я сидел на окне, работу в руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим. У меня, сударь, сердце по нем, забулдыге, разрывается: точно это я сына родного хороню. Знаю, что Емеля теперь на меня смотрит, еще с утра видел, что крепится человек, сказать что-то хочет, да, как видно, не смеет. Наконец, взглянул на него; вижу, тоска такая в глазах у бедняги, с меня глаз не сводит; а увидал, что я гляжу на него, тотчас потупился. - Астафий Иванович! - Что, Емелюшка? - А вот если б, примером, мою шинелёночку в Толкучий снесть, так много ль за нее дали бы, Астафий Иваныч? - Ну, говорю, неведомо, много ли дали бы. Может, и трехрублевый бы дали, Емельян Ильич. А поди-ка понеси в самом деле, так и ничего бы не дали, кроме того что насмеялись бы тебе в глаза, что такую злосчастную вещь продаешь. Так только ему, человеку божию, зная норов его простоватый, в утеху сказал. - А я-то думал, Астафий Иваныч, что три рубля серебром за нее положили бы; она вещь суконная, Астафий Иваныч. Как же трехрублевый, коли суконная вещь? - Не знаю, говорю, Емельян Ильич; коль нести хочешь, так конечно, три рубля нужно будет с первого слова просить. Помолчал немного Емеля; потом опять окликает: - Астафий Иваныч! - Что, спрашиваю, Емельянушка? - Вы продайте шинелёночку-то, как я помру, а меня в ней не хороните. Я и так полежу; а она вещь ценная; вам пригодиться может. Тут у меня так, сударь, защемило сердце, что и сказать нельзя. Вижу, что тоска предсмертная к человеку подступает. Опять замолчали. Этак час прошло времени. Посмотрел я на него сызнова: все на меня смотрит, а как встретился взглядом со мной, опять потупился. - Не хотите ли, говорю, водицы испить, Емельян Ильич? - Дайте, господь с вами, Астафий Иваныч Подал я ему испить. Отпил. - Благодарствую, говорит, Астафий Иваныч. - Не надо ль еще чего, Емельянушка? - Нет, Астафий Иваныч; ничего не надо; а я, того... - Что? - Энтого... - Чего такого, Емелюшка? - Ретузы-то... энтого... это я их взял у вас тогда... Астафий Иваныч... - Ну, господь, говорю, тебя простит, Емельянушка, горемыка ты такой, сякой, этакой! отходи с миром... А у самого, сударь, дух захватило и слезы из глаз посыпались; отвернулся было я на минуту. - Астафий Иваныч... Смотрю: хочет Емеля мне что-то сказать; сам приподнимается, силится, губами шевелит... Весь вдруг покраснел, смотрит на меня... Вдруг вижу: опять бледнеет, бледнеет, опал совсем во мгновенье; голову назад закинул, дохнул раз да тут и богу душу отдал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .